Брал интервью: Олег Корытов
Лит обработка: Алексей Пекарш
Фотографии из музея Венно-морской академии имени Адмирала флота Советского Союза Н. Г. Кузнецова, Санкт-Петербург.

Расскажите, пожалуйста, откуда Вы родом, когда родились?

Родился я 18 ноября 1920 года, в селе Большая Ольшанка, Баландинский район Саратовской области. Отец в прошлом железнодорожник, но так как он имел церковно-приходское образование, направили его на строительство колхозов в Саратовской области. Мать местная. Семья была большая, 12 детей. Я в 29-м году уже умел писать и читать, и начал работать с 9 лет. А что за работа? Село было безграмотное, и была молочно-товарная ферма так называемая. За мной приезжали, везли меня на ферму, потому что некому записать было, смех один…. Книга велась такая, сколько молока надоили – записал, кому чего раздали – записал. Это уже помалу началась моя трудовая деятельность.
Отцу тяжело было, конечно… В общем, он сначала был председателем, потом ушел, стал бригадиром. Был осужден за падеж скота. Дали ему 15 лет, через 5 освободили. Беломорканал строил, выжил, вернулся. И что мне осталось в памяти – он всегда был за советскую власть. Только одно говорил: "Дети, такой власти, какой бы у нее руководитель ни был…" Собственно говоря, коммунистом он не был, но оставался…

Советским человеком?

Советским человеком. Ну, идет время, я вижу – надо же как-то двигаться дальше! В 34-м году в районный центр пошел, вступил в комсомол. Собственно говоря, для села это редкостью было. И садился там самолет, По-2, а так как я был комсомолец, то имел возможность посмотреть свою деревню с высоты, тогда комсомольцев поднимали в воздух. И появилась мечта о полетах, но ее осуществить было очень сложно. Надо было в аэроклуб, а он в городе где-то, в деревне не было, но мысль осталась. Закончил семь классов. Что делать? Отец сидит, у матери семья. Потом, посадили же с конфискацией имущества!
Есть такой городишко небольшой, недалеко под Саратовом – Хвалынск, я поступил там на рабфак. В то время это все сельскохозяйственного направления было. Кончаю рабфак в 39-м году, решаю свою судьбу. Меня зачисляют в саратовский сельхозинститут, но я поступить-то поступил, а сам уехал добровольно в Пермь (тогда он город Молотов был), в военно-морское авиационно-техническое училище имени Молотова. В конце 39-го года принял присягу, 40-й год проучился, а в 41-м досрочно выпустили меня механиком самолета.

А учили 4 года?

Да не помню сколько там надо было учиться. Около двух лет что-то… Нас досрочно выпустили, не дали офицерское звание – присвоили "старшего сержанта" в соответствии с приказом Тимошенко. Ну, после Финской кампании условия службы были приближенные к войне. Мы за Камой стояли, был там аэродром, в основном не летный, на нем практику проходили. Там у нас стояли самолеты всех типов, даже лодки. На них и учились. Условия были такие, что самолет, какая бы погода и окружающая температура ни были, должен быть готов к полету – тут и обморожения рук были, конечно… Но изучили все, и командиры были – надо отдать им должное, память о них у меня осталась хорошая. Училище закончил я неплохо, оценки были все хорошие и отличные.
И вот, был выходной день, в июне месяце, мы были в увольнении, услышали сообщение Молотова о начале войны, прибежали… И в сентябре месяце нас направили кого куда. Я получил распределение в 64-й морской иап особого назначения, который только организовывался… Потом его в 65 иапон переименовали.

Так, можно мы сейчас вернемся немножко назад? На какую технику Вас учили?

Изучали мы двигатели М-105, АМ-34 и 35, М-82. Училище я закончил авиационным механиком самолета МиГ-1. Тогда был такой самолет. Он был очень перспективный, но в войне участия практически не принял. Его развитием стал МиГ-3, но он был хорош для больших высот, на малых его данные не соответствовали тому, чтобы с "мессершмиттом" драться. Вот по нему я и закончил, и прибыл в 65-й полк, он базировался сначала в Мордовии, в Саранске – там мы сформировались.

Какая техника была в полку?

Своей техники у полка почти не было. Техника была в основном ЛаГГ-3, "Яки" и "МиГи" с заводов. Затем перебазировались в Москву. Задача у полка была одна – нас везли на заводы, мы принимали технику, летчики ее гнали, а нас на Ли-2 везут на следующий аэродром. Тут одни готовят, там вторые встречают, и так далее. Первая перегонка была до Новороссийска, на юг.

Полк Ваш, особого назначения, занимался только перегонкой?

Только перегонкой. Ну, что осталось в памяти? В Горьком получили ЛаГГ-3, пригнали на аэродром в Саратове, и гнали дальше в Новороссийск. Конечно, опыта у нас было, сами понимаете, не много – ребятишки по двадцать лет…

Как летчики к машинам относились – к "Якам", "ЛаГГам", "МиГам"?

Ну, во-первых, тяжелый самолет для всех летчиков был ЛаГГ-3, не с точки зрения пилотирования – так хороший самолет был… Водяное охлаждение подводило часто, в частности, в Саратове я остался с самолетом – ремонтировал. Зимой дело было. Буквально пока летчик рулил на взлетную – заморозил радиатор… И тут же на Волге, на лед сел. И тяжеловат он был. С одной точки зрения, тот же "Як", но с другой… Ла-5, но с воздушным охлаждением, конечно, машина другая совсем стала. Там я, кстати, был на похоронах Марины Расковой, она в берег при плохих метеоусловиях врезалась… "МиГ" в полках мы уже не имели. В перегоночном он у нас стоял, поднимался на нем командир полка полковник Петров.

К "Якам" как летчики относились?

Прекрасно! Это машина исключительная!

Фото: 12 иап. Подготовка истребителя Як-9 к боевому вылету.

Даже тогда? Когда еще техником были?

Среди летчиков такие разговоры ходили: на какой фронт, в смысле – на какие самолеты попадешь… Самолетов было мало, и Яки, в основном, Новосибирск и Саратов давали, два завода, а в Горьком ЛаГГ-3 и Ла-5 делали. О Яках начало складываться хорошее мнение, ведь не случайно французская эскадрилья, которая прибыла, Як-3 взяла! Хорошая память у меня осталась об этих самолетах.
Что в полку было сильно поставлено – то, что в нем были летчики, которые принимали участие в боях. Некоторые после ранения, – вот в эти полки их переводили. Они тут и лечились, и одновременно гоняли машины. Мне приходилось их видеть, они были ранены, они уже имели по ордену, по два, приезжали к нам в перегоночный полк. И вот, когда знакомишься с ними, а нам знакомиться было просто, потому что мы им машины готовили, они делились с нами своим опытом. Отзывались неплохо они о немцах, как о летчиках, конечно.
Бывали случаи, когда обратно не возвращались, сбивали. Так, весной 42-го года сбили Ли-2, на котором четверо или пятеро наших летчиков возвращались отсюда, из Ленинграда, в Москву. Под Тихвином их подбили. В плен попали, конечно.

Если вернуться к технической работе?

Я тогда обслуживал самолеты командира полка. У него были МиГ-1 и УТИ И-16, спарка. На спарке он все время тренировался – ждал, что не сегодня-завтра отправят на фронт. Ну, я его и попросил: в УТИ И-16 в переднюю кабину клали мешок с песком для центровки – за этот мешок я у него и попросился, чтоб он брал меня. И как-то так у нас получилось, что уж раз в неделю я бывал в воздухе. Что он делал, мне на первых порах было совсем не ясно, сами понимаете. Первый раз он спросил: "Ну, как? Сопли я тебе намотал?" Я говорю – да! Но со временем… В общем, примерно к маю 42-го я УТИ И-16-й уже сам сажал. Мне техники другие говорили, когда узнали что я летать хочу: "Да ты с ума сошел! Жить тебе надоело! Собьют ведь". А я в небо влюбился…
Через какое-то время вызывает командир меня командир полка, и говорит: "Поморов, есть распоряжение Иосифа Виссарионовича Сталина укреплять школы пилотов. Потери большие, от нас надо отогнать под Куйбышев в Красный Яр два По-2", – то есть не с заводов, а с полков давали – "Сдадите там эти машины – и назад". Я к нему и обратился – так и так, хочу быть летчиком! Он – я против ничего не имею, но как Вам помочь в этом вопросе? Такой разговор у нас состоялся.
Вечером готовлю я ему машину, погодка такая была хорошая – он мне и говорит: "Ну что ж, попробуй. Мой лучший друг – начальник училища в Куйбышеве". Что он написал в записке для него перед тем, как погнали эти машины – один бог знает. Ну, мы сидели за пассажиров, конечно, По-2 гоняли пилоты. В Красном Яру сдали эти машины, а когда в формулярах расписываться стали, главный инженер сразу поставил вопрос: есть указание Сталина, беспрекословно: у нас техников не хватает, мы будем ходатайствовать о том, чтоб вас оставить здесь в училище – эксплуатировать. Тогда все на указания Сталина ссылались… Я говорю: "Я на боевых машинах работаю". "Это неважно! Боевой обслуживали, и этот обслужите" – отвечает. По-2, УТ-2 у них в основном там, значит, УТ-1…
Я вижу – дело складывается не очень хорошо. И начальник училища, генерал-майор, в командировку уехал. По-моему, немецкая фамилия у него была – боюсь сейчас наврать… Ну, я отправился ждать, когда будет начальник училища. На мое счастье он достаточно скоро появился. Я вошел, доложил, а он говорит: "Да, мне докладывали. Мы Вас хотим оставить здесь". Я говорю: "Товарищ генерал, мне надо согласие моего командования, я сам не распоряжаюсь этим делом", и даю ему письмо. Он прочитал. Что там? Ничего не знаю. Я стою, коленки дрожат, думаю – что будет, то будет… "Да, – говорит, – как его здоровье"? Я говорю, – ничего, рассказываю, значит. "Ладно, – говорит, – дружба должна быть дружбой, просьба логичная, оставайтесь здесь". Ну, тот, видно, написал, что он давал мне уже посадки, и я сажал самолеты, УТИ пилотировал. Как уж, – возможно, он за ручку держался, не знаю. Мне казалось, что я сам что-то немножко понял.
Оставили, в общем, меня в Красном Яре. Кстати, именно там я Володю Тихомирова встретил впервые, он инструктором был. Потом забрали его. Я быстро закончил программу на УТ-2. Инструктор первым у меня был Давид Бойчурин, татарин. Мы с ним слетали, он уже немножко прослышал, что я пригонял самолеты, и потом, у меня уже была медаль "За боевые заслуги". Таких, с наградами, тогда мало было. Был там только один с орденом Ленина, приехал с Севера – правда, быстро его карьера закончилась, начал водочкой увлекаться, почувствовал себя вольно… Быстро расправились с ним.

Не прощали это дело?

Да! Это было строго, ничего не скажешь. Ну, я быстро закончил подготовку – во-первых, теория самолета мне была ясна, технику пилотирования у меня проверили – и сразу на УТ-1, более строгий самолет. Еще 4 прыжка парашютных надо было сделать, мой первый прыжок был 15 июля 43-го года, на По-2. Поднял меня Бойчурин. Сидишь в первой кабине, он во второй, команда одна – "Выходи". Вы, конечно, представляете: это надо из кабины вылезти, он прибирает газ, самолет весь дрожит… Тут конечно все внутри зашевелилось, вниз смотрю, а там поле. Слава Богу, первый прыжок осилил, но руками долго не отцеплялся от кабины, так на руке и летел. Ну, что дальше? Чтобы получить квалификацию летчика, надо закончить уже нормальное авиационное училище. А Ейское училище имени Сталина эвакуировалось из Ейска и собиралось базироваться на Борское, километров 60-80 северо-восточнее Самары. Я на Яке закончил училище, там были Як-7 и Як-9, я летал и на том и на другом…
В конце 43-го года получили удостоверения пилотов, и направили нас на Балтику. В боевой полк я пришел уже в 44-м году, примерно летом – в июле или июне месяце, потому что меня сначала направили на Ладогу, на освоение малых аэродромов. В школе-то все-таки поле было большое, степь, не так, так эдак сядешь, а здесь больших площадок не было.
Направили меня в 12-й иап, в первую эскадрилью. Первую проверку мне сделал покойный Сергей Николаевич Алешин, командир эскадрильи – командир, которому цены не было. Летчик старой, так сказать, закалки, который даже фигуры называл, допустим, не "иммельман", а "мельман". Умеешь, говорит, делать? Или "без шарфа будешь летать – кровь будет на шее, значит голова у тебя на месте – смотришь". Ну, это он вроде шутки. Он меня заставил одеть шарф. Я с ним слетал, и он говорит: "Что за летчик, который с командиром слетал и шея у него не до крови – головой не крутит, не смотрит!". И нам говорил знаешь что? "Садиться надо не головой, а жопой!" Я говорю: "Как так?". "Ну, мы же все жопой чувствуем, земля близко или нет, и вообще запомни – у летчика жопа главный прибор в кабине! С самолетом может быть уже что-то случилось, приборы еще не отреагировали, а задница уже чувствует…".
А по образованию он был сельский мальчик, как и все мы по тому времени. Я считаю, вот эту войну в целом выиграла деревня, хотя летчиков больше городских конечно, потому что аэроклубы в городах были.

Фото: Адъютант 1 АЭ, КАЭ-1 Алешин, Провоторов

Вы пришли в полк, как Вас встретили?

Сейчас расскажу. Ну, во-первых, я уже тертый, по годам-то, чувствовал летчиков, раньше знал, как они летают, тот, другой, третий, но в основном взаимоотношения. Командир эскадрильи вызвал, нас должны распределить, кто к кому достанется ведомым.

А с кем Вы прибыли, не помните?

Помню. Жора Крутиков, Женя Галенич, я и Боря Назаров. Галенич и Назаров были ближе мне, с ними больше дружили. Молодые ребята, как характер-то вырабатывать? Притом, Вы учтите, в какой период мы пришли. Чувствовали, что война уже если и не к концу подходит, то, по крайней мере, не так жужжит кругом. А старшие летчики все, мой командир звена – 4 ордена Красного Знамени, командир эскадрильи – 4 Красного Знамени, командир полка Беляев Сергей Сергеевич – вся грудь в крестах, как говорится. У Володи Тихомирова – уже 2 Боевых Знамени… Попасть в такой полк…
Ну, мне – значит, будешь в звене Гапонова Петра Сергеевича. С характером парнишка такой. Я старше его возрастом, а он знаток своего дела. Это сложно психологически. Мы и друзьями были, и в то же время нашему молодому брату хочется побольше – конец войны! А они нас "карасями" звали. Первое что на Эзеле – это Гапонов говорит старшему летчику: Давай, сходи-ка с Поморовым, дескать, – достоин он чего или нет! Ну ладно, слетали с ним. Он мне сразу говорит: драться не будем, ни к чему. Но держись в хвосте! Сели, мне это практически не составило труда – дали зарядку полгода на малых аэродромах. Он доложил командиру эскадрильи, командир звена, видно, присутствовал.
Комэск, Сергей Николаевич, и говорит – два полета со мной сделаешь. На Либаву как раз мы ходили на разведку. Я с ним один, второй раз слетал, а потом с Гапоновым, с командиром звена, у него ведомым был. Здесь такой момент был трагичный – не для меня, для меня он наоборот оказался очень счастливый. Это было 14 или 15 апреля 45-го, у меня какое-то заражение было, я с неделю до этого не летал. Была команда на разведку на датский остров Борнхольм слетать парой с Лешей Шкурко, заместителем командира эскадрильи. Он, как потом оказалось, Илья был, а я его Алексеем звал…
Ну, мы вырулили – погода хорошая была. Потом вдруг красная ракета – вылет запретить. Подходит Сергей Николаевич с Жорой Крутиковым. Я Жорку сначала и не узнал – он голову так повесил, вид такой недовольный… Сергей Николаевич говорит, – Поморов, ты неделю не летал, сейчас передали, погода до самой воды – пожалели, в общем.
Последний мой с Сергеем Николаевичем был разговор буквально перед его смертью, сидели у меня на кухне… Он мне говорит – а кто вам должен быть отцом, как не командир эскадрильи? Ну, я говорю, – вы понимаете, когда тебя из кабины вытаскивают, это как будто недоверие! Он говорит, там было одно – погода. Жора грустный был такой, мы даже с ним головой так тряхнули. Все. Приказ… Я не успел дойти до своей землянки – Леша Шкурко сообщает, что 94-й номер загорелся на 20-й минуте полета от береговой черты. Жорка сгорел, упал… (Крутяков Георгий Григорьевич 25.04.45 выбросился на парашюте из горящего самолета. Место нахождения не установлено. Вероятно утонул)
Это моя судьба была. Ну, все что мог я – это пока ноги ходили, все это время цветы возил, склонялся перед его судьбой… Вы знаете, в Лебяжьем мемориал, все наши фамилии там, особенно мне дороги Боря Назаров и Жорка Крутиков. Вот этот случай, конечно, в памяти остался…

А загорелся он по непонятным причинам или его сбили?

Нет, не сбили. Перед этим бак был пробит, его клепали, и свищ остался, пары загорелись – там ведь движок рядом. Ну, Лешка сказал, он честный такой был, что никакого боя там не было… Они летели в плохую погоду, он даже не видел самого его падения, только передал.

Фото: Техник Солнцев (с голым торсом) с товарищами готовит Як к вылету.

Какое мнение у вас о немецких летчиках?

Это были асы, настоящие. Это я не по себе сужу, а по тем мужикам, которые приняли бой.

Какие Вам лично приходилось задачи решать?

Ну я не могу похвастаться сбитыми, у меня в основном разведка и сопровождение штурмовиков. Мы в основном отбивались – попробуй его оставь, штурмовика, не дай Бог истребители потеряют по своей вине! Поэтому у меня такое мнение, ведь мы практически с ними шли до самого вывода… Тут уж как отбомбились, перекрестился – все!

Фото: Получен приказ на вылет…

Так вашей основной работой было прикрытие штурмовиков?

Да, эта была основа. Еще я, считай, 15 вылетов сделал на разведку, потому что у меня потом стал ведущим Валя Поскряков, он одаренным человеком в смысле разведки был, это не каждому дается. Он еще на земле мог анализировать, как, куда и когда зайдет. Еще летал со Шкурко Лешей, один вылет сделал с командиром эскадрильи Алешиным на Кенигсберг, когда там события были. Медаль "За взятие Кенигсберга" мне, конечно, очень дорога.

На вашем счету сбитые есть?

Нет. Я в двух боях участвовал, сбитых нет. Может я по воздушным целям только раз и стрелял-то… Не помню уже. Я же Вам говорю, у меня все полеты были на разведку и на сопровождение на низкой высоте.

Вы не помните налеты на Либаву и на Мемель? Там же на самом деле очень большие потери были с нашей стороны?

Потери большие, мы там потеряли дважды Героя Советского Союза Степаняна, армянина. Знаю только одно, когда мы пришли в полк, сидели на Эзеле, то рюмку поднимали "за вечный туман над Либавой".
Там у немцев и наши были пилоты, они были обречены. Это было в конфиденциальных разговорах.

То есть, русские на немецкой стороне летали?

Ну, а что! Конечно, были такие… Я по перегоночному полку знаю, три или четыре человека. Гаврилов, если не ошибаюсь, зам. по политчасти был, он с ними в плену был, потом бежал, был у партизан, и потом их и разоблачил. Всех их потом в кулак взяли. Ну, уже видно было сделано так, чтобы или смерть, или предавай.
Им потом, этим летчикам, не доверяли, не пускали в боевые полки, а направляли вглубь России, они перегоняли с Новосибирска самолеты… Под конец войны они все погибли, один прямо с четвертого разворота в землю пошел, второй тоже. Так вот очищались…

Как Вы считаете, для штурмовиков кто был опаснее – истребители или зенитки?

И то и другое, но мне кажется – больше корабельная стрельба. Зенитки били по самолетам, и они же били по воде, сознательно. А для штурмовика водяной столб – тот же снаряд. Вот я пример приведу, Толя Романов. Я как раз в этом вылете был на Хельм, он после войны к Польше отошел. Он был подбит зенитным снарядом, мы уже, было, разворот сделали и обратно пошли. Да и, собственно, в этот период, на начало 45-го года, немцев уже не было, они аэродромы начали покидать. Я еще и потому так думаю, что штурмовик, выдержавший тридцать боевых вылетов на бомбометание по кораблям – это Герой Советского Союза фактически.

Вам не было обидно, что Вам все время приходится заниматься сопровождением, разведкой… Не хотелось на свободную охоту? Просто я читал такие же интервью с другими ветеранами, и вот там был один товарищ, который писал примерно следующее, что да, действительно, люди типа Покрышкина или Кожедуба, они сбивали огромное количество немцев, все замечательно, но, говорит, основную работу вынесли на себе летчики, у которых было по одному, а возможно и вообще без единого сбитого… Как бы Вы отнеслись к этому высказыванию? То есть, смысл такой, что сбитые не являются приоритетом для летчика истребителя в нашей авиации?

Конечно! Вы в самую точку попадаете и не первый вопрос этот задали. Когда с детьми встречаться приходилось, они тоже – а сколько? А как? А по мне – так я шапку сниму перед штурмовиком, и не буду садиться, пока он не сядет от взлета до посадки. Хотя и я там с ним вместе, но это уже другой вопрос. Вот как тут расценить? Сложный вопрос… Между нами много было, так что одну и ту же работу выполняли. Одному дали орден, второму нет. Вот это мы считали несправедливым абсолютно. Значит, тут играли роль взаимоотношения с командирами, с дивизией, с политработниками. Я это не знаю, не хочу сказать.

Я не говорю про награждения, я говорю именно про работу на войне. Фактически это тоже была работа?

Безусловно! При том, это только сейчас анализируешь, когда прошло время. Как это все было… И все просто, и в то же время сложно. Вот смотрите, простая вещь… Зима, побережье Балтийского моря, льет все время, дымка и ветер. И у меня осталось в памяти, один летчик раз пописал в туалете, второй… нервничает. Ну, смерть же рядом, даже не с точки зрения немцев – движок откажет, все равно уже не жилец! Хотя у нас Пашка Сапожников недалеко от берега упал, но уже жилеты были, выкарабкался, выжил. Сильный летчик, я очень любил его как друга, как хорошего друга.
Или другая ситуация – подвесные баки подвесили, сопровождать бомбардировщиков, а с определенного момента их сбросить нужно и можно нам домой, дальше идти уже горючего не хватает… И ведь никак не дождешься, когда их поскорее сбросить! Это уж откровенно если…

Человек остается человеком, понятно… Жить-то хочется!

Абсолютно! Абсолютно! Ну, и другая сторона вопроса – когда это не замыкать в себе, а чувствовать себя частью коллектива, то страх уходит и какое-то появляется чувство что ли… Хочется все сделать лучше чем можешь.

А что за история с сухопутными летчиками?

Аэродром Мариенбург, 45-й год, апрель, по-моему. Сел Василий Сталин с полком, не знаю, сам он летал или нет, двое суток были или трое. Летчики в нашей столовой питались, зашли в столовку, глядь, а у наших орденов во всю грудь. Поиздевались они над нашими конечно, мол, нахватали орденов… Их попросили немножко нам разрядку сделать, на ремонт. 9-я штурмовая Ропшинская дивизия Балтийского флота, она была вся, два полка полностью, и они ее сопровождали, один или два вылета сделали на косу Хель. И вот уже потом разговор был, все они восхищались: "Как это вы, ведь если сбили, вода – все, погиб! А вода то! Вода! Она же от разрывов просто кипит!" Земля это есть земля, да и они сами чувствовали это. В любое время возвращаешься, как землю видишь, уже совсем другое отношение. Да и вообще, в море как залетишь, так у летчиков все переговоры сразу глохнут. А на берег залетишь – и сразу эфир забит, треплются…

Вы помните Вашу машину? Вашу персональную, на которой Вы лично летали? Какой серии и номер бортовой? Как окрашивались?

Ну, бортовой-то я скажу, а серию вот… Як-9, 94-й номер бортовой, который сгорел с Крутиковым… Потом 21-й номер, ЯК-9У, со 107-м двигателем, уже после войны. А в войну у меня два в основном, "94" и "82" были, потому что мы менялись часто – машин не хватало. А окраска… Не помню точно, вроде серо-голубые самолеты.

А коки винтов и рули направления?

Рули разные. Или белые, или вообще под цвет самолета, а коки в цвета эскадрильи вроде? У нас красные, у 2-й белые а у 3-й вроде голубые. Но не помню точно, могу наврать здесь.

Фото: С.С.Беляев на стоянке самолетов полка.

Вы не помните, у вас в полку стандартные "Яки" были, без полевых доработок? Ничего не добавляли там?

Нет, только выполняли ремонтные работы.

Вооружение какое было?

Пушка 20мм и пулемет Березина. Были у нас и самолеты с 37мм пушкой, но на них летали самые сильные и опытные летчики – вот как Володя Тихомиров.

Фото: Командир 12 иап С.С.Беляев в кабине Яка.

А у вас соперничества между эскадрильями не было?

Ну как же – оно негласно, но было. Когда проявлялось? Вот, к примеру, когда играли в футбол.
Что еще запомнилось… Сели мы на Колобжег, или Кольберг, на польской территории. Боденхаген, большой немецкий аэродром, подогреваемые полосы в зимнее время – комфорт. Здесь конец войне – радость была необыкновенная у людей… В 4 часа утра мы с Борькой Назаровым лежали на одной кровати. Он должен был с Димой Шабашовым на разведку сходить. Он выстрелил в окно – Миша, конец войне! Мы обнялись с ним. Борька улетел, и его сбили, Борьку сбили 9 мая! Дивизия построилась, Дима вернулся… Летчик он сильный был, Димка, но что-то случилось, потерял Борьку. Немцы в эти дни вывозили добро, особенно из-под Берлина, со своих дач, везли в Швецию, в Данию – большой у них был тогда перелет, перехватывали их. Вот 9-го числа Борьку и сбили. (Назаров Борис Васильевич, 09.05.1945 был сбит. Наиболее вероятно – погиб)

Как с местными жителями складывались отношения, в Польше, в Германии?

Была предполетная подготовка, мы у командира попросились в город немецкий сходить, Эльблонг. Я, Петя Ломакин, Петр Гапонов, еще кто-то – человека четыре или пять. Не особо нас и отпускали то, но тут командир разрешил. Ну, нам сказали, чтобы оружие было, потому что мало ли чего? А мы кто зачем, мне надо было портянки. Я шторы срывал и мотал, если они мягкие. Мародерства в полной мере не было – брали мелочь бытовую, чего на войне не хватало: наволочки, пододеяльники и шторы на портянки, одеяла мягкие… Дома то пустые стояли. Вошли в один большой корпус, коридор такой, значит. И Гапонов зашел в одну из спален, там немецкая форма была. Он переоделся в нее, полностью, фуражку надел, а я в соседней комнате – там занавеска такая была, подходящая. Я ее дергал, дергал, оружие положил, от зонта палку взял. Выхожу – стоит немец. Хайль! Ну, думаю – все, навоевался. У меня аж речь отнялась, а он пошел следующего пугать, Ломакина. А я – по стенке на пол сел… После, не знаю, надо было нам, конечно, его побить…
Ну вот, закончили мы эти все свои дела… Кстати, там уже были, видно, наши – стоит шкаф, шифоньер большой такой. Я взял его, открыть хотел, а там женщина сидит распятая, внизу у нее саперная лопата. Как позвал я их всех… Покойный Женька Галенич говорит – Да ты что! Зачем ты это показал? А я сам не знал, напугался, закричал. Я думал, что там что-нибудь найду, в этом шкафу.
Ну, значит ладно – пошли мы домой. Идем – видим надпись: "Просим этого человека не трогать, он очень много помогает, немецкий врач". Ну, заходим туда, значит, я шпрехал, усадились, а у меня пистолет на боку… Задаем, значит, вопросы, вот то-то, то-то. То-то, то-то. Да, он показывает фотографию, что я специалист, вот дипломная его работа, негр здоровый, морда у него была видно разбитая одна фотография, вот он и операции делал, что это он на человека похож. Ну, все. Пришли мы значит, домой, подходит ко мне мой адъютант, рыжий: "Миша!". Я говорю: "Что?" "По секрету можешь?" Я говорю: "Могу!". "Спасай!" Да я и не пойму в начале. Он слышал, что мы там встречались с немецким врачом. А он кой куда кой чего поймал, уже не может ходить. Немцы много этой гадости оставили после себя. До них-то вообще про нее ничего не знали. Я говорю: "Вспомню или нет, я не знаю, значит". Ломакину говорю, он говорит: "Да я помню, как мы шли. Ты же нас завел, с ними поговорим, значит!". Он с нами пошел. Заходим, сидит этот немец значит, по старому у него коробочки здесь, все, зашли, он меня спрашивает "Кранк?".
Я говорю: "Я-я…" понял сразу. А он мне и говорит, немец, – пусть штаны снимает. А наш-то деятель "А он ничего не сделает?". Я говорю: "Что он сделает? У меня оружие, у Ломакина оружие!" Ну, он снял, тот посмотрел и говорит: "Ох-хо-хо!". Говорю: "Что?" Он говорит, показывает, со стула если прыгнуть, то он сам отвалится, ну запустил. Он и говорит: "В операционную". Там уже загноилось все и показывает как пять разрезов сделает. Потом заболтает, замажет, не снимать повязки, все. Все сделали, все.
А 9 мая Боря Назаров погиб. И война кончилась.
Ну тут Вы одну вещь поймите – кончилась война, категории людей совсем другие стали… Раньше мы этого не замечали. А тут один с заслугами, у другого они маленькие. Третьи – вроде, и воевал, а ничего. Как ничего – "Красная Звезда", "Отечественная Война"… Начались портфели… Тут вводят должность заместителя командира эскадрильи по политической части после знаменитого приказа "навести порядок, поднять боевую готовность" – может, помните такой, - и мне в 47-м году эту должность предложили. Сложность какая – и с ребятами надо вести работу, и летчиком надо оставаться. Допустим, мой бывший командир Гапонов – командир звена, а я замкомандира эскадрильи по политчасти.
Поймите, я это чувствовал… Но у меня уже было образование, я много читал, все мне это легче давалось, взаимоотношения с коллективом, с которым работаешь, в основном – с техническим составом, с летчиками по некоторым вопросам… Были и трудности, конечно, основная беда – лишний полет не сделаешь, загружен… Но ведь я отстану, квалификацию потеряю! Тогда ставишь перед командиром эскадрильи вопрос – крест, мне эта должность не нужна. Тому интересно, чтобы эскадрилья была и по дисциплине и по всем вопросам на уровне…

Ну, технические сложности, рабочие моменты?

Абсолютно верно. Ну, освоили мы одни из первых МиГ-пятнадцатый…

Вы с поршневых самолетов сразу на МиГ-15 пересели?

Да, сразу. Наш полк, 14-й, я уже в 14-м иап служил, он первым здесь на Балтике, да, видно, и в военно-морской авиации первый. Перед этим мы освоили американскую "Аэрокобру", она с носовым колесом. Поступали так: во-первых, 4-й разворот подальше, и ближе к земле, чтобы на "МиГе" скорость почувствовать, скорости другие, тут идешь почти на полном газу, чтобы почувствовать землю… 2-3 разгона делали с выключением двигателя, чтоб почувствовать площадку, где как затормозить, чтоб не выскочить, ну и опыт сказался – я вспоминаю, все освоили. На большем аэродроме под Кенигсбергом, Лаза… Нет, не Лазаревская, как он назывался… Хороший аэродром, но название забыл. Окончил его, значит, в 14-м полку, на косе мы были… Вот как его, Балтийск, через пролив аэродром был, бывший немецкий. Оттуда был я направлен на высшие летно-тактические курсы, ВЛТК, в Ригу. Окончил их, и был направлен замом командира эскадрильи на север, в сафоновский гвардейский полк. Тут карьера пошла более-менее, потому что как пропустили самолет, который прошел через Мурманск и над Питером, поснимали многих генералов. Стали создавать эскадрильи по обязательному сбитию, и я в такую попал… Как над нами смеялись все! В столовой бомберы: "Встать! Асы идут!" Смех и грех…

Кого-нибудь сбивали реально после войны?

Нет, на севере нет. Попытки были, но они уходили. Не хватало высоты – самолеты надо было поднимать раньше, чтоб догнать вовремя. Но это задачи ПВО, наведения, конечно. А тут как раз создали такую эскадрилью, нас всех срочно отправили с семьями на юг в отпуск, а командира эскадрильи – в Таллинн, осваивать новые прицелы. Он уже нас потом должен был обучать. Ну что – тут работа пошла большая, мне нравилось, летали много, даже другие аэродромы закрывали, чтоб дать нам возможность свободно летать. Пилотировали много, все шло как надо… Перед отбором в эскадрилью – проверка моей техники пилотирования, инструктор ВВС со мной полетел.
Набрали мы с ним высоту 3 тысячи, сделал я одну фигуру, переворот, и уже на выводе со мной стало плохо, такая сильная боль головная началась. Я только успел сказать – берите управление, и все. Он сразу понял, в чем дело – я говорю, боль сильная в левой лобовой доле. Резко снижаться нельзя, он в несколько кругов спустился, сели, меня сразу в машину и в военно-морской госпиталь в Североморске. Ну, сразу сфотографировали, затемнение левой надбровной дуги с пятикопеечную монету. Предложили долбить, чтоб оставить меня на летной работе. Я не дался, потому что перед этим письмо получил с Балтики – Коля Гусев писал, ему долбили, и на него повлияло, заикаться стал, моргают глаза. Я лежал с полковником флотским, и он говорит – ты чего, майор, дурак что ли – долбить! Что, без авиации нельзя жить? Ну, собственно говоря, моя карьера летчика-истребителя на этом завершилась. А начальник политотдела флота, он у нас был начальником политотдела на ВЛТКе в Риге, взял меня к себе. Он знал, как я занимался, и через полгода предложил мне должность заместителя командира флотского полка по политчасти. Это один из крупнейших полков вообще был в СССР, он и сейчас еще там… В 1954-м году я дал согласие, и работал там до 60-го года. Хвастаться не хочу, но полк потерь не имел, какая-то и моя доля в этом была… Был включен в состав парткомиссии ВВС СФ, побочный участник приема в партию Юры Гагарина, он в это время в Луостари был. Я его тогда не знал… Когда его запустили, получил звонок от секретаря парткомиссии его дивизии – с тебя, Михаил, причитается, выпей хоть рюмку, твоя подпись стоит под его документами!

Да, время было интересное. И дружба была не чета нынешней, что Вы!
Очень приятно, что есть еще люди, которым это нужно, которые считают это своим…